Нас собралось несколько человек, очень светских и высококультурных. Мы
надели свои лучшие костюмы, вели тонкие разговоры и были очень довольны -
все, кроме двух молодых студентов, только что вернувшихся из Германии. Это
были самые обыкновенные юноши, и они чувствовали себя как-то беспокойно и
неуютно, словно находя, что время тянется слишком медленно. Дело в том, что
мы были для них чересчур умны. Наш блестящий, но утонченный разговор и наши
изысканные вкусы были им недоступны. В нашей компании они были явно не к
месту. Им вообще не следовало быть здесь. Впоследствии все пришли к этому
выводу.
Мы играли произведения старинных немецких композиторов. Мы рассуждали
о философии, об этике. Мы с изящным достоинством занимались флиртом. Мы
даже острили - в светском тоне. После ужина кто-то прочитал французские
стихи, и мы нашли их прекрасными. Потом одна дама спела чувствительную
балладу по-испански, и некоторые из нас даже заплакали, до того она была
трогательна.
И вдруг один из этих молодых людей поднялся и спросил, слышали ли мы
когда-нибудь, как герр Шлоссен-Бошен (он только что приехал и сидел внизу в
столовой) поет немецкую комическую песню. читать дальшеНикому из нас как будто не
приходилось ее слышать. Молодые люди сказали, что это самая смешная песня
на свете и что, если угодно, они попросят герра Шлоссен-Бошена, с которым
они хорошо знакомы, спеть ее. Это такая смешная песня, что когда герр
Шлоссен-Бошен спел ее германскому императору, его (германского императора)
пришлось увести и уложить в постель.
Никто не может спеть эту песню так, как герр Шлоссен-Бошен, говорили
они. Исполняя ее, герр Шлоссен-Бошен все время так глубоко серьезен, что
может показаться, будто он играет трагедию, и от этого все становится еще
смешнее. Он не показывает голосом или поведением, что поет что-то смешное,
- это бы все испортило. Именно его серьезный, почти патетический тон и
делает пение таким бесконечно забавным.
Мы заявили, что жаждем его услышать, что испытываем потребность в
здоровом смехе. Молодые люди спустились вниз и привели герра
Шлоссен-Бошена.
Он, по-видимому, был рад нам спеть, потому что пришел немедленно и, не
говоря ни слова, сел за рояль.
- Вот-то будет забава! Вы посмеетесь, - шепнули нам молодые люди,
проходя через комнату, и скромно заняли места за спиной профессора.
Герр Шлоссен-Бошен аккомпанировал себе сам. Вступление не предвещало
особенно смешной песни. Это была медленная, полная чувства мелодия, от
которой по спине пробегал холодок. Но мы шепнули друг другу, что это
немецкий способ смешить, и приготовились наслаждаться.
Сам я не понимаю по-немецки. Я изучал этот язык в школе, но забыл все
до последнего слова через два года после ее окончания и с тех пор чувствую
себя значительно лучше. Все же я не хотел обнаружить перед присутствующими
свое невежество. Поэтому я прибегнул к хитрой уловке: я не спускал глаз с
молодых студентов и следовал их примеру. Когда они хихикали, я тоже
хихикал, когда они хохотали, я тоже хохотал. Кроме того, я по временам
слегка улыбался, словно отмечая смешную черточку, которой они не уловили.
Этот прием я считал особенно удачным.
Через некоторое время я заметил, что многие из присутствующих, как и
я, не сводили глаз с молодых людей. Они тоже хихикали, когда те хихикали, и
хохотали, когда те хохотали. И так как эти молодые люди хихикали, хохотали
и ржали почти непрерывно во время всей песни, дело шло замечательно.
Тем не менее немецкий профессор не казался довольным. Сначала, когда
мы захохотали, его лицо приняло крайне удивленное выражение, словно он
меньше всего ожидал, что его пение встретят смехом. Мы сочли это очень
забавным и подумали, что в серьезности профессора - половина его успеха.
Малейший намек на то, что он знает, как он смешон, погубил бы все. Мы
продолжали смеяться, и его удивление сменилось негодованием и досадой. Он
окинул яростным взглядом нас всех, кроме тех двух студентов, которых он не
видел, так как они сидели сзади. Тут мы прямо покатились со смеху. Мы
говорили друг другу, что эта песня нас уморит. Одних слов было бы
достаточно, чтобы довести нас до припадка, а тут еще эта притворная
серьезность. Нет, это уже чересчур!
В последнем куплете профессор превзошел самого себя. Он опалил нас
взглядом, полным такой сосредоточенной ярости, что, не будь мы
предупреждены о германской манере петь смешные песни, нам бы стало страшно.
В его странной мелодии зазвучал такой вопль страдания, что мы бы заплакали,
если бы не знали, что песня смешная.
Когда профессор кончил, все прямо визжали от смеха. Мы говорили, что в
жизни не слышали ничего смешнее этой песни. Нам казалось очень странным,
что, несмотря на подобные песни, в публике существует мнение, будто немцы
лишены чувства юмора. Мы спросили профессора, почему он не переведет эту
песню на английский язык, чтобы все могли понимать слова и узнали бы, что
такое настоящая комическая песня.
Тут герр Шлоссен-Бошен встал и разразился. Он ругал нас по-немецки
(мне кажется, это исключительно подходящий язык для такой цели),
приплясывал, потрясал кулаками и обзывал нас всеми скверными английскими
словами, какие знал. Он говорил, что его еще никогда в жизни так не
оскорбляли.
Оказалось, что эта песня вовсе не комическая. В ней говорилось про
одну молодую девушку, которая жила в горах Гарца и пожертвовала жизнью,
чтобы спасти душу своего возлюбленного. Он умер и встретил в воздухе ее
дух, а потом, в последнем куплете, он изменил ее духу и удрал с другим
духом. Я не совсем уверен в подробностях, но знаю, что это было что-то
очень печальное. Герр Бошен сказал, что ему пришлось однажды петь эту песню
в присутствии германского императора, и он (германский император) рыдал,
как дитя. Он (герр Бошен) заявил, что эта песня вообще считается одной из
самых трагических и чувствительных в немецкой музыкальной литературе.
Мы были в тяжелом, очень тяжелом положении. Отвечать, казалось, было
нечего. Мы поискали глазами двух молодых людей, которые нас так подвели, но
они незаметным образом скрылись, едва только песня была окончена.
Таков был конец этого вечера. Я никогда не видел, чтобы гости
расходились так тихо, без всякой суеты. Мы даже не попрощались друг с
другом. Мы спускались вниз поодиночке, стараясь ступать бесшумно и
придерживаясь неосвещенной стороны. Мы шепотом просили лакея подать нам
пальто, сами открывали двери, выскальзывали и поскорее сворачивали за угол,
избегая смотреть друг на друга. С тех пор я уже никогда не проявлял особого
интереса к немецким песням.